С кёльнским минимал-техно-продюсером Томасом Бринкманом связано несколько довольно интересных историй, или лучше сказать – техно-чудес, которые упоминаются в каждой статье о нём. Я думал, что и моё интервью с ним пойдёт по тому же самому руслу. Оказалось, что нет. Поэтому я буду излагать материал в той последовательности, в которой он открылся мне: сначала я перескажу то, что о Томасе Бринкмане писали в конце 90-х, а потом - то, что он сам мне рассказал во время нашей встречи, которая длилась часов пять.
Томас Бринкман появился в Кёльне в середине 90-х. До этого он жил в Париже. Кёльнская техно-тусовка с распростёртыми объятиями его не встретила, сочтя перебежчиком из тусовки художников-концептуалистов.
В качестве музыкального аппарата Томас использовал довольно странный проигрыватель грампластинок – с двумя тонармами. Две иголки ставились на одну вращающуюся грампластинку, один тонарм был подключён к правому стереоканалу, второй, соответственно, к левому. Получавшийся эффект был довольно несложным – сначала удар звучит в одном канале, потом он же – в другом – если, конечно, иголки стоят в одной бороздке. По ходу трека иголки двигаются к центру и расстояние меду ними сокращается, то есть эффект несколько изменяется. С помощью своего двурукого проигрывателя Томас Бринкман изготовил, как он их назвал, «вариации» треков минимал-героев Майка Инка (Mike Ink) и Ричи Хотина (Ritchie Hawtin, = Plastikman). Томас принёс ДАТ-кассету в магазин Компакт, в котором как Соловей-разбойник на дубе сидит Майк Инк. Гуру минимал-техно за прилавком не оказалось. Томас оставил кассету на прилавке и ушёл. Через полчаса позвонил Майк Инк и сказал, что выпускает альбом. Он назвался «Studio 1 – Variationen». Лейбл Profan.
Томас Бринкман производит огромное количество музыки под несколькими псевдонимами. Более удобоваримые и танцевальные треки – часто с огрызками вокала – он выпускает под именем Soul Center, существуют и две серии – одна называется max, другая – ernst, на каждой грампластинке – по два трека, каждый трек назван каким-то женским именем: Clara, Doris, Erika, Frauke… Есть у Томаса и собственный лейбл max.ernst. В серии «20 to 2000» («минимал-техно встречает 2000-й год», каждый релиз идёт 20 минут, компакт - диски упакованы в футуристическую коробочку) лейбла Raster Music/noton есть и компакт-диск Томаса Бринкмана. На маленьком лейбле suppose, который выпускает записи немецких и французских философов и поэтов (они читают свои произведения или выступают перед аудиторией), вышло два альбома Томаса под псевдонимом Ester Brinkmann. Эстер звали сестру Томаса, которая умерла в детстве.
На втором альбоме проекта Ester Brinkmann («weisse naechte», 1999 ) звуки речи язвительного старца Эмиля Чиорана (Emil Cioran, философ и эссеист, румын по происхождению), наложены на довольно сдержанный бит с лёгким джазовым отливом.
Грампластинки Томаса Бринкмана с минимал-техно выглядят довольно интригующе. Я имею в виду не обложки, а именно поверхность чёрных виниловых грампластинок. Если смотреть на эту поверхность чуть-чуть под углом, то виден узор из геометрических линий.
Томас рассказывал, что в юности он часто слушал, как игла проигрывателя шуршит в самой последней дорожке грампластинки, звук – то есть шорох – всё время повторяется. Томас ножом делал в звуковой дорожке грампластинки четыре надреза на равных расстояниях друг от друга – если глядеть сверху, они образуют крест. Глубокий надрез звучит как бас-барабан, в нём много баса. Грампластинка вращается со скоростью 33 с половиной оборота в минуту, то есть четыре надреза будут стучать со скоростью 133.3 удара в минуту. Если ровно посередине между глубокими углублениями поставить маленькие царапины – тоже четыре штуки, то они звучат очень сухо – как hi-hat. Если техно-трек колотит точно со скоростью 133.3 оборота в минуту, то удары бас-барабана можно буквально видеть как яркий крест, выдавленный на поверхности грампластинки, более лёгкие удары образуют менее глубокие, то есть менее яркие линии и штрихи.
Каждая грампластинка Томаса Бринкмана имеет свой собственный узор, а его техно неизменно идёт на одной и той же скорости 133.3 удара в минуту. Томас подчёркивал, что между музыкой и геометрией – и вообще математикой - существует чрезвычайно близкое родство, на его грампластинках музыка буквально видна и потому воспринимается несколько по-другому, становится более понятной слушателю.
Томасу Бринкману 41 год. Он высок и худощав. Его наголо стриженая голова смотрит на окружающих довольно скептически. Томас одет в зелёные кожаные штаны с чёрно-белыми лампасами, явно мотоциклетного происхождения. Я оглядываюсь в его огромной студии, здесь же он и живёт. Помещение похоже на внутренность огромного бетонного куба, высота потолка – метров 10. На стоящем на полу проигрывателе ( я посчитал тонармы – увы, один!) крутится грампластинка с чем-то довольно техноидным. Это новый альбом дюссельдорфской группы Kreidler. Томас несколько раз повторяет, что эта музыка ему нравится. На вопрос, можно ли фотографировать, он лишь машет рукой, я тыкаюсь объективом во все углы и хожу вокруг стоящих в центре комнаты компьютера Макинтош и стойки со спецэффектами… но на самом деле пытаюсь подкараулить Томаса и ухватить в кадр его роскошные зелёные штаны. Фотографии я ещё не проявил, поэтому до сих пор не знаю, что на них попало.
На стене висит картина Томаса, метра полтора на два, её поверхность покрыта рядами аккуратно наклеенных палочек для чистки ушей. Знаете, такие пластмассовые палочки – розовые и голубые, с обеих сторон на них накручена вата. Голубые и розовые палочки случайным образом чередуются, с расстояния двух метров общий эффект – довольно тонкие розово-голубые переходы и переливы.
Я чувствую себя довольно неуютно в роли журналиста, я неловко вытаскиваю магнитофон и микрофон, дую и ору в него «раз-два-три», Томас боком смотрит на меня, дикого. «Что я у него спрошу?» - трясусь я в предвкушении близкого позора.
Томас вручает мне только что вышедший компакт-диск «Klick», который как оказывается, как раз состоит из музыки, вырезанной ножом в последней – бесконечно тянущейся дорожке грампластинки.
Наконец, мы усаживаемся и я - с гнуснейшей улыбкой доброжелательного телеведущего - выпаливаю самый идиотский вопрос, который я от себя слышал: «Считаешь ты себя музыкантом или художником?»
Повисает неприятная пауза. Томас, как видно, имел опыт общения с людьми, задающими подобные вопросы, он начинает мне объяснять, в чём именно состоит идиотизм подобных противопоставлений и почему ему не хочется оказаться помещённым в ящик с тем или иным ярлыком. «Но я очевидным образом занимаюсь музыкой, поэтому мы вполне можем назвать меня музыкантом, - подытоживает он, - Но с другой стороны, если посмотреть, что же за музыкой я занимаюсь и в какой степени электронная музыка может быть названа музыкой… Я не музицирую, я не исполняю музыку, я не играю ею, как скажем, играют на гитаре… одно время я стучал по барабанам, но это не имеет отношения к делу…»
Я пытаюсь спасти и положение и свалить вину на других: дескать, часто приходится читать, что Томас Бринкман – это художник-концептуалист, а его «музыка» – это своего рода акустический концептуальный продукт…
Мой собеседник высказывается в том духе, что подобного рода характеристики на самом деле лишь запутывают дело: возникает интерференция смысла, ведь смешиваются понятия разных уровней. Ясности при этом не возникает, но происходит некоторое обесценивание языка и его способности передавать смыслы. «Конечно, мой опыт в сфере искусства влияет на мою музыкальную практику, - говорит он, - но не в том смысле, в каком говорят о синтезе искусства и музыки – скорее, в прямо противоположном. Ни художественной музыкой, ни серьёзной музыкой я ни в коем случае не занимаюсь».
На моё замечание, что название лейбла max.ernst явно воспринимается как имя художника-сюрреалиста, Томас возражает: «Ничего подобного, это западня. Картины висят, но художник-то мёртв. Нет его. Между max и ernst стоит разделительная точка. Макс – это максимум, ernst – по-немецки «серьёзный», никакой спекуляции на имени художника в этом нет. Конечно, во всём этом есть ирония…» - смеётся музыкант.
А пресловутые разводы на грампластинках, которые поминаются в каждом интервью с тобой? Это серьёзный художественный проект? Или нечто вроде торговой марки? Тебе самому эта история ещё интересна?
«Это очень длинная история… - тянет Томас, видно, не желая её ещё раз пересказывать - Нет, она ещё не закончилась…»
Но на компакт-диске ведь никаких абстрактных узоров не видно?
«Конечно, на компакт-диске ты уже ничего не видишь, - соглашается Томас Бринкман, - но на оригинале картинки по-прежнему присутствуют… компакт - диску до грампластинки во многих отношениях очень далеко, грампластинка звучит несравнимо лучше… бас…»
Если я не ошибаюсь, начинал ты с двумя тонармами… - приступаю я к длинному вопросу…
«Нет, неправда, начинал я животе своей матери – обрывает меня, смеясь, Томас Бринкман, - Осторожно!»
По поводу истории с двухголовым проигрывателем он говорит, что это была простая и довольно зрелищная идея. Кому-то она обязательно должна была придти в голову. Додуматься мог любой человек… Сам же получающийся эффект не особенно хитёр, это просто delay (повторение звука после паузы, сдвиг) его можно воспроизвести и без проигрывателя.
Я понял, что эта изящная выдумка с двумя звукоснимателями близка к тому, что Томас понимает под искусством. Он не верит в то, что искусство постоянно что-то открывает и изобретает, добавляет нечто новое к тому, что уже есть. Нет, искусство лишь вносит микроскопические изменения, которые чуть-чуть меняют точку зрения на всем известные и банальные вещи. При этом мельчайшее изменение точки зрения куда эффективнее, чем якобы грандиозная перестановка всего с ног на голову, которая в результате всё равно оказывается фиктивной.
«И тут возникает интересный вопрос, – говорит Томас, – сколько килограммов весит идея? Этот вопрос возник в связи с итальянским движением arte povera («бедное искусство»), итальянские концептуалисты, скажем, Янис Кунелис, выставляли огромные массы сырого материала… Но этот вопрос о весе идеи даже не был понят. При формулировке этого вопроса (замечу в скобках, что Томас жил в Италии и тесно общался с тамошними концептуалистами, - АГ) мы исходили из факта, что московский Дворец советов так и не был построен, а при этом его влияние на всю архитектуру сталинской Москвы было поистине грандиозным».
Тут мой разум сказал «клик!» и отключился.
Мы поговорили о сталинской архитектуре, о проекте грандиозного Дворца советов, который должен был стоять на месте взорванного храма Христа Спасителя, но так и не был построен, а в его котловане устроили бассейн Москва… Хотя архитектурная доминанта так и осталась на бумаге, самое высокое здание советской столицы так и не было возведено, проект Дворца советов отразился в фасадах жилых домов, в силуэтах высотных зданий, в интерьерах метрополитена.
Тут уже Томас заметил, что мы несколько отвлеклись.
Я сказал, что он скорее всего имел в виду, что не построенный Дворец советов – это пример идеи, которая так и не была реализована в материале, но тем не менее довольно сильно повлияла на окружающую жизнь. Но для нас история с грандиозными каменными монументами и перерасходом материала интересна тем, - ухватываю я новую мысль, - что в качестве техно-продюсера ты, Томас, ужасно плодовит. Отличие одного трека от другого – буквально минимально, и я не верю, что в каждом из этих треков заключён новый взгляд на вещи. Это техно-производство – настоящая тоталитарная башня, прущая в небо! Нужна ли она кому-то? Нужно ли тебе самому так много выпущенных пластинок?
«Без сомнения, - усмехается Томас. – Что же касается количеств, то поп - музыка продаётся миллионными тиражами. Если сложить тиражи всех моих грампластинок, то я всё равно не дотянусь ни до чего подобного. И если посмотреть на продукцию таких маленьких мэйджоров, как, скажем, фирма Mute, которая выпускает свой каждый альбом тиражом 30, 40, 50 тысяч, то и до этого всей моей продукции как до Луны… так что чисто в количественном отношении никакого техно-потопа или техно-перепроизводства просто нет. Но мы только что говорили, о том, что вес идеи не связан с весом - в данном случае – пластмассы. Знаешь, что самое крупное творение нашей цивилизации совершенно невидимо?»
«Самое крупное изделие – это кабель, соединяющий Америку и Японию, он идёт по дну Тихого океана».
Я понимаю, что Томас, по-видимому, имеет в виду, что корректно ответить на вопрос «Много или мало существует техно в мире?» просто невозможно. Десятки выпущенных им грампластинок – это капля в море по сравнению с масштабами обычной поп-продукции, но, с другой стороны, размеры этой капли вовсе не позволяют нам оценить «объективные» размеры явления.
Мы вместе с кёльнским минимал-техно-человеком Томасом Бринкманом сидим за столом в его жилой студии, пьём чай и обсуждаем техно.
«В ситуации с техно очень важен момент ускорения…» - говорит Томас.
Ускорения? Ускорения чего?
«Всего процесса производства, распространения и потребления музыки. Вещи потребляются в определённый отрезок времени, после чего просто исчезают. Их место занимает что-то новое. Конечно, встречаются треки, которые можно слушать и через год, и даже, может быть, через три… но, в принципе, всё ориентировано на текущий момент. И система распределения устроена совершенно по другому. Когда ты покупаешь компакт-диск, ты идёшь в магазин, выбираешь, что тебе нравишься, слушаешь CD дома раз пять-шесть, потом, может быть, один раз в автомобиле – и всё… Виниловые грампластинки живут совсем другой жизнью в другом пространстве – не частном, не домашнем, но публичном. При этом публичность происходящего очень своеобразна, это не публичность МТВ или радио, или вот твоей Немецкой волны. Винил покупают диджеи, а тем, кто пришёл в клуб или на парти, совершенно всё равно, кто автор музыки – и музыка ли это… часто даже качество музыки не имеет особого значения… Люди хотят веселиться. Всё. Точка. Больше ничего.
И ты как автор воспринимаешься совсем по-другому…
Эта ситуация функционирует, действительно, совсем по-другому. И в ней как раз и возможно обеспечивать постоянно высокий выход продукции. Для этой продукции не нужен никакой промоушен, интервью за три месяца не согласовываются, выход музыки на полгода не откладывается. Безымянные пластинки привозятся в картонной коробке в магазин. И всё.
Никто меня не принуждает принимать в этом деле участие, никто от меня ничего не требует и не подгоняет… быть производителем техно – это своего рода политическое решение, во многих отношениях – антиобщественная позиция. Ты участвуешь в функционировании производственного цикла, который практически не воспринимается окружающим миром. И при этом прокручивается необычайно быстро».
Что за радость стоять за бешено несущимся конвейером?
«Ты видишь здесь конвейер? - широко поводит рукой Томас. – Нет, конечно, можно говорить о виртуальном конвейере, имея в виду, скажем, такие программы как Cubase и Audio Logic… Но я не воспринимаю эту ситуацию как вкалывание на конвейере, мне многие мои треки не нравятся… часто я убеждаюсь, что опять осознал что-то для себя новое… это далеко не механический процесс. Хотя идея механического процесса, безусловно, очень важна для этой музыки. Насколько человек вообще важен, может ли то же самое делать машина?»
Сколько времени занимает производство отдельного трека?
«Не знаю, некоторые находятся в процессе изменения 10-11 месяцев и у меня всё не появляется чувство, что они готовы. Но может пойти и очень быстро. Я вообще-то не занимаюсь тонкими подгонками или долгим вылизыванием, я работаю очень грубо, трек – это проект, эскиз, практически всегда остаются какие-то мелочи, которые можно было бы исправить… Но я говорю себе: в целом это именно то, чего ты хотел, и пусть это останется именно в таком виде. Идея читается? ОК, этого достаточно.
Конечно, существует противопоставление скелета и орнамента, и можно спросить: где кончается принципиально важное и начинается декоративность? Но на практике я этим вопросом не задаюсь. Можно, конечно, подвинуть сэмпл чуть-чуть вбок, в другом месте сделать его чуть-чуть потише… Нет, когда общий силуэт трека ясен, я его печатаю на грампластинке».
ОК, ты получил именно то, чего хотел. А чего именно ты хотел?
«Нет универсального ответа на вопрос: что для меня в треке самое важное? – пожимает плечами Томас Бринкман. – В проекте Ester Brinkman – это одно, я над ним работал целый год, и новый альбом только что появился… Клаус (хозяин лейбла suppose) хотел как можно более сырого и неотшлифованного звука. Всё равно целый год работы. А альбом Klicks… Там присутствуют треки, изготовленные за пять минут. Но тут опять есть оборотная сторона – что это за пять минут? Это пять минут человека, которому 41 год, у которого за плечами многолетний опыт работы над другими вещами… А тут мы опять спросим: над другими ли? Или эти годы работы имели непосредственное отношение к тем пяти минутам, о которых мы с тобой говорим?»
Но как бы не была разнообразна твоя музыка, она остаётся сделанной из повторяющихся элементов, она техноидна. Почему? Существуют и другие возможности, существует и другая музыка…
«Разумеется, существует, – пожимает плечами Томас Бринкман, – но посмотри - вся наша жизнь состоит из повторяющихся структур. Крупных и всеобъемлющих вещей или вопросов просто нет, их негде и некому поставить, никто их и не поймёт… Каждая проблема разлагается на составные части, которые постепенно усваиваются, перерабатываются и упорядочиваются. Это секвенцирование. Это всегда повторение.
Повторения многократны – я много раз смотрю на пол, я много раз вижу свои кроссовки, я делаю много одинаковых движений, наконец, я выхожу из дому – но я много раз уже выходил из дому! Циклы повторений многослойны. Те процессы, которые протекают в моём сознании, – это многократные повторения, всё, что я делаю автоматически, – а человек практически всё делает автоматически, – это результат заучивания повторяющихся движений. Это относится и к движениям твоих мускулов, и к движению твоих мыслей. То, что ты умеешь, ты можешь повторить – скажем, завязать шнурки на ботинках, - но можешь ли ты описать, как это происходит? Нет. Ничего нового понять ты не можешь. В твоей голове работают те же самые механизмы автоматического повторения операций».
Томас, мне кажется, что вовсе не случайно из твоих опытов с царапаньем ножом звуковой дорожки грампластинки появилось именно техно. Ритмичное цаканье и кликанье звучит как техно: цак-цак-цак-цак.
«Да, - с готовностью соглашается Томас Бринкман. – Это техно. Для меня и греческая архитектура – это техно».
Повисает пауза. Я неуверенно смеюсь:
Хорошо сказано, но ничего не понятно. В каком смысле?
«Красивая поверхность, а под ней – жёсткая структура. Ты смотришь на колонны – они действуют как бас-барабан: удар-пауза-удар-пауза. Края жёсткие… и очень чёткое деление пространства: здесь - стена, здесь - проход. Общий эффект строится из повторения фактически одного элемента – колонны. Портал, лестница, которая ведёт внутрь, – это интродукция, вступление… Посмотри на крышу, на фриз, на капители – это всё дополняет движение колонн, это визуальная статика. Эта очень простая конструкция, но очень эффективная, очень фундаментальная. Это сама надёжность, это исполнение обещания, это предсказуемое будущее, это жёсткость нашего мира. Всё европейское понимание архитектуры – причём не только архитектуры, но и пространства и вообще конструкции - стоит на этих колоннах.
Конечно, можно поставить вопрос так – насколько примитивен тот механизм, который включается в сознании современного человека… скажем, в тот момент, когда он слушает техно. И насколько интересно к этому механизму обращаться, его включать, будь он тысячу раз фундаментальным и стабильным? На красный сигнал стоять, на зелёный шагать! Разучить, довести до автоматизма и перестать об этом думать. В принципе, к этому всё сводимо. Можно, конечно, плюнуть на всё это и сказать: меня не интересует этот театр, театр марионеток. Но до такой стадии я ещё не дошёл», - лукаво улыбается Томас Бринкман.
Мне становится немного жутко.
«Я не могу изобрести колесо просто потому, что у меня не хватает мощностей. – говорит Томас, имея в виду устройство своей головы. - Я даже не могу поставить эту проблему, проблему изобретения ни разу не существовавшего колеса. И если это колесо мне предъявить, то я его вообще не узнаю, потому что мне не с чем его сравнить, оно находится вне контекста. Так что с идеей перманентного изобретения чего-то нового, идеей постоянного изобретения колеса следует расстаться. ОК, если ты хочешь избегать бас-барабана, как это делают Mouse On Mars, - пожалуйста… но это значит, что ты применяешь и повторяешь другую программу – программу избегания регулярного бас- барабана».
То есть ты имеешь в виду, что наша цивилизация приговорена к техно?
«Очевидно, мы имеем ту музыку, которую заслужили», – смеётся маэстро.
«Я не манипулирую людьми – говорит Томас, - мне самому весело, я сам танцую, эта музыка действует и на меня тоже. Я танцую вот здесь посередине студии. Даже такая, казалось бы, простая и понятная вещь как грув ускользает от описания. Либо грув есть, либо его нет. Если он есть, трек идёт и идёт…»
А колонны древнегреческого храма тоже имеют грув?
«Они просто свингуют, - смеётся Томас. – Если ты хочешь понять всё до конца, то в конечном итоге техно – это культ веселья, так называемый дионисийский культ… с большим количеством парадоксов. Скажем, явно наблюдается культ тела, телесности, но одновременно тело подвергается отрицанию, я имею в виду все эти разговоры о виртуальности… Может быть, мы имеем дело с современной формой чистилища».
Томас лишь усмехнулся, когда я предположил, что его музыка предназначена для эстетов: «Ничуть, танцуют самые обычные люди, попробуй я завести что - нибудь с претензией – танцпол тут же опустеет».
Популярно ли техно в Германии?
«Нет. В клубе STUDIO 672 в пятницу вечером 150-200 человек. Это очень мало». Томас задумался и припомнил ещё пару мест, где в Кёльне можно потанцевать под техно, не-техно заведений порядка 30.
Я попробовал сравнить Германию и Великобританию: в Лондоне буйствует настоящий танцевальный психоз, почему ничего подобного нет в Германии?
«Британская поп-традиция – это долгосрочный вклад в банк, - возразил мне мой собеседник. - Там поп-музыка много десятилетий занимала совершенно особое положение. При этом произведено так много музыки, что её современное состояние там совершенно не чувствуется, по-настоящему интересные британские продюсеры у себя дома не известны: Dr.Rockit (Matthew Herbert), Baby Ford, Christian Vogel. Когда что-то становится массовым феноменом, тогда наступает конец, но техно никогда не было массовым феноменом. Элементы техно перенимались массовой культурой… можно завести ритмичную музыку в модном магазине, и многие журналисты назовут это техно-культурой, для них и Шер – это техно…»
ОК, что такое техно для тех, кто не согласен на эрзац?
«Техно заразно, нужно один раз заразиться, побывать на по-настоящему безумном парти, испытать это ощущение, о котором бессмысленно говорить… Многие и не хотят ничего подобного испытывать. Во многих местах – даже там где регулярно устраивают техно-парти, - всё равно не имеют понятия о том, чем это может быть на самом деле. Очень мало где возникает атмосфера безумия и драйва, как, скажем, в Цюрихе. Там каждый отдаёт столько энергии… это феноменально, если ты ничего подобного не переживал, об этом бесполезно и рассказывать. Но это можно испытать на себе. В Италии тоже удивительное отношение к танцам: несмотря на то, что там звучит дешёвая музыка, энергия и самоотдача необыкновенные. Потрясающая публика!»
Я поинтересовался, почему Томас работает с компьютером Макинтош. Он сказал, что очень долгое время мучился с PC, теперь все мучения кончились. Программу он использует ту же самую – Logic Audio, только на Макинтоше, как он выразился «Всё работает, как оно и должно работать». Мне этого было мало. Томас сказал, что Макинтош во-первых, надёжнее, файлы не портятся и не пропадают, а, кроме того, у Макинтоша практически все функции можно отключить и превратить компьютер в чисто музыкальную машину, которой ничего не мешает. С PC и Windows такой номер не проходит: аудио-поток под Windows имеет очень низкий приоритет, то есть постоянно прерывается.
Тут я выключил магнитофон и мы оба вздохнули свободнее, надо сказать, что к концу разговора Томас уже еле-еле ворочал языком. Но без микрофона наша беседа плавно потекла совсем в другую сторону.
И узнал я совершенно удивительные вещи.
В 80-ых Томас учился в Дюссельдорфской художественной академии (и работал при этом таксистом). Сначала он посещал класс Яниса Кунелиса – знаменитого итальянского концептуалиста. Потом Томас, мучимый фундаментальными вопросами, бросил делать объекты и инсталляции из бросового материала и перешёл на факультет теории и методологии искусства под крыло профессору Освальду Винеру. И проучился шесть лет. Профессор Винер преподавал своим питомцам на высшем математическом уровне такие вещи, как теорию автоматов, машину Тьюринга и, наконец, теорему Гёделя. Теорему Гёделя Освальд Винер из семинара в семинар доказывал целый год. И это в Академии художеств! Томас – один из немногих - выдержал этот марафон: много часов каждый день он грыз математическую логику. Научился программировать машину Тьюринга, разобрался с конечными бинарными автоматами и стал фанатиком учения Освальда Винера.
Томас открыл роман Винера, изданный в 60-х, и начал читать мне вслух последнюю главу – довольно безумный текст, напоминающий техническую документацию к некоему непонятному аппарату, который автор называл «био- адаптером». По ходу дела становилось ясно, что этот биологический адаптер перенимает все контакты человека с окружающим миром, генерирует для него картины окружающего мира и заменяет все важные органы, включая руки, ноги, глаза и голову. Всё это излагалось наукообразным и совершенно лишённым всяких эмоций канцелярско-техническим языком. Я очень жалел, что не мог записать Томаса, читающего этот кошмарный текст, а читал он минут сорок, со слуха я понимал примерно каждое третье слово.
Я проявил к этой стороне жизни Томаса огромный интерес, поскольку сам когда-то грыз теорию автоматов, впрочем, с довольно скромным успехом. И, в отличие от Томаса, я вовсе не уверовал в то, что мыслительный процесс, и вообще весь человек в целом – это автомат. Иными словами, математик и формалист из меня получился плохой, а из Томаса, как я понял, - хороший. После Академии художеств он был приглашён в Париж вести занятия на семинаре знаменитого философа-постструктуралиста Жака Лакана.
И вот, унеся ноги из Парижа, Томас Бринкман оказался в Кёльне в тусовке минимал-техно-продюсеров. «Я понял, что свободен, - сказал он, - всё прошло. Ни с чем не сравнимое облегчение».
Мы с Томасом погрузились на велосипеды и отправились в турецкую закусочную. Томас сказал, что сейчас чувствует себя свободным, независимым, и хотя зарабатывает своим техно совсем немного, связываться с промоушен - компаниями и большими фирмами не намерен. Дескать, всё это помойка.
Я спросил, сможет ли он и в 60 лет себя прокормить техно?
«А почему нет?»
И танцевать?
«Ты весь залит потом, тебя шатает, твои глаза вылезают из орбит, ты кричишь, у тебя приступ эйфории, ты опять проваливаешься в танец, как в омут. Это же счастье. Ты посмотри на Шварцнеггера, до чего он дошёл. Вот тебе умение планировать не только свой внешний вид, но и свою жизнь. Слава Богу, я не Шварцнеггер».
